Этот день мало чем отличался от всех предыдущих дней. За зиму я научилась делить дни на холодные и очень холодные. Деление на рабочие дни и выходные как-то сгладилось. Выходные уже не приносили желанного отдыха и сладкого забытья. Срабатывала невольная привычка вставать "по звонку", Хотя перед выходным я не ставила в боевое положение кнопку будильника, но мои натасканные внутренние часы заставляли меня через семь часов после того как я отрубалась, вновь разомкнуть глаза. Проклиная привычку, не дающую расслабиться даже один день в неделю, я устремляла взгляд в полузавешенное окно, пытаясь по интенсивности просачивающегося сквозь него света определить, каким будет наступивший день — пасмурный или солнечный. Хотя то и другое ничего не могло изменить. Лишенная каких бы то ни было эмоций, я только жалела о том, что выходные у меня не подряд, как у всех нормальных людей, а в разбивку, При мысли, что завтра снова на работу, меня начинала душить тоска. Я запихивала её как можно глубже в себя, чтобы эта гидра не поднимала ни одну из своих голов. Иногда удавалось заснуть ещё на пару часов. Это было счастьем. Бывало, снилась какая-то ерунда и быстро забывалась, не оставлял после себя никаких сильных переживаний, как это случалось со мной раньше.

Утро рабочего дня начиналось с чайника. Чашка горячего чая или какао с куском булки. В зависимости от того, как давно или недавно была зарплата, на ней могли лежать масло с сыром. Этот наиболее "сытный" период приходился на первую неделю после получки. Потом завтраки сильно скудели.

Дорога до автобуса как восхождение на Голгофу. Это была достойная прелюдия к каждому рабочему дню. Она взбадривала даже после очень крепкого сна и мобилизовывала. Частенько мой приход на остановку совпадал по времени с отбытием коварного транспорта, который мне показывал свой удаляющийся зад. Когда вместо двойного икаруса приходил одинарный, роящаяся чёрная масса народа, истомлённого продолжительным ожиданием, кидалась на отчаянный штурм. Кто не решался внедряться в давильню, оказывались по эту сторону дверей. Как переспелый жёлтый огурец, в любой момент готовый лопнуть, он отъезжал от остановки, вминая в себя дверями жмущихся друг к другу людей. Замерзшие неудачники топтались в клубах пара и сигаретного дыма. Следующего автобуса надо было ожидать не менее пятнадцати-двадцати минут. На морозе этого времени как раз хватало на то, чтобы ноги, руки, и лицо одеревенели от боли. Слова "борьба за выживание" уже не казались абстракцией. Усилий в этой борьбе должно было хватить на то, чтобы запихнуть себя в очередной автобус при ещё большем скоплении волнующегося народа, основную массу которого составляли мужчины. Случалось, автобус, срок эксплуатации которого давно, кончился, ломался, преодолев две трети пути, Он вытряхивал из сёбя злобно переругивающихся людей и они, россыпью кидались на единственную ведущую всех к цели дорогу. Дальше всё решала скорость собственных ног.

Да, этот день мало чем отличался от всех предыдущих. Только морозы отпустили свою железную хватку. По календарю уже шла весна. Я вновь бежала по знакомой скользкой дорожке, стараясь насколько возможно, маневрировать между открывшихся взору оттаявших собачьих испражнений и лужами грязной мутной воды. Страх навернуться на льду добавлял мне бодрости. Я притормозила у края дороги. Светофор не работал так давно, что про него уже забыли. О нём напоминал только торчащий из земли столб. Машины равнодушно проносились, обдавая подходящих к ним близко грязными выплесками. Преодолев, наконец, эту дорогу и потерян при этом несколько минут драгоценного времени, я неслась дальше через строй кооперативных ларей. В некоторых из них уже шевелилась жизнь — это полусонные или полупьяные, не успевшие за ночь протрезветь, продавцы начинали расставлять по прилавку свой пёстрый товар. Раньше всех, я уже заметила, закипала работа в киоске с широким выбором спиртного. Там ярко горели лампы дневного света, стояли люди и сидящая женщина что-то подсчитывала на калькуляторе. Стоящий мужчина восточного вида громко и возбужденно говорил по телефону. Остальные ларьки, похожие друг на друга как братья-близнецы, были пусты и темны. За их зарешеченными окнами на липучках смешно висели пустые бумажки с проставленными на них цифрами с большим количеством нулей. Из подъехавших к ларькам машин начинали выгружать тюки и коробки. Чтобы пройти мимо, приходилось чуть ли не вжиматься в обрызганные грязные стены, А вот и киоск через дорогу. Там молодой человек всегда сидел, положив обхваченную руками голову на стол. Сегодня там хозяйничали две девицы и расставляли вдоль окна бутылки с кетчупом. До остановки оставалось совсем близко. Вот и толпа. Я уже узнаю некоторые лица, ставшие почти знакомыми. Они тоже узнают меня глазами. Но выстаивая ежедневно на остановке и давя друг друга боками в автобусе, мы отнюдь не стали ближе. На лицах выражение напряжённости и безучастия к тому, что рядом. Вот ответственный момент. Толпа всей массой подалась вперёд. Даже не видя автобуса, можно, положиться на безошибочное чутьё толпы, значит он уже близко.

Выехал, прижал людей к краю проезжей части. Оказался одинарным. Народ бросился к дверям, мгновенно облепляя их. Я стояла как раз посередине, одинаково далеко от обеих дверей и сознавала безнадёжность ситуации. Выходящих на остановку стали затирать, не давая им выйти. Они возмущённо проталкивались, ругаясь. До них не было дела, Хлынувший внутрь поток хоть и заполнял собой все щели, но весь вместится не мог. На лестнице висели мужики. Они деловито утрамбовывали содержимое автобуса. Когда им это удалось, несколько раз пытавшиеся закрыться двери наконец закрылись. "Будет удивительно, если он доедет не сломавшись", — подумала я, а потом узнала на работе, что это с ним всё-таки случилось. Переехав второй железнодорожный мост, на остановке около платформы, отказали гидравлические двери и всех высадили. Но для всех тех, кто постоянно пользовался этим маршрутом, подобное происшествие стало просто поводом для прогулки пешком. Возмущаться и жаловаться могли только необтёртые новички, случайные люди.

Надо было что—то делать. Времени в запасе на ожидание следующего автобуса не было. Я посмотрела на часы. Выручить меня могло только маршрутное такси, остановка которого находилась поблизости, шагах в двадцати от автобусной. Я заглянула в свой крохотный кошелёк, кажущийся игрушечным и быстро пересчитала деньги. Должно хватить — пронеслось в голове и я бегом побежала к маршрутке. Там было немного народа, но и поместиться в маршрутном такси могло не больше десяти, одиннадцати человек. Они выстроились подобием очереди. Это внушало надежду. Я была шестой по порядку. Передо мной стояла женщина и болтала с двумя курящими мужчинами. Быстро подъехало такси. Тут же откуда-то возникли ещё трое человек мужчин и пристроились к стоящей впереди тройке. Подошедшие вместе с уже бывшими в очереди людьми быстро залезли. Я тоже села. Кажется, позади меня зашли ещё двое человек, Один человек присел на корточках. Все засуетились и стали доставать деньги, передавая их водителю. На лобовом стекле перед ним скупо и кратко была приколота бумажка с обозначенной на ней стоимостью проезда. Помнится, ровно год назад этого второго нуля на ней не было. Водитель аккуратно собрал деньги и пересчитав их, вернул лишние и небрежно бросил через плечо;

- Один лишний, выйдите.

Мужчины зароптали. Никто не хотел уходить и покидать добытое место. Раздался голос протеста;

— Вы, которые позже подошли, вы и освободите!

— Мы занимали, отошли на минуту пива купить, что, нельзя? Вступила женщина, она была активна:

— Мужчины, вы же видели, мы все вместе стояли...

— Тянете время, быстрее выходите, — вмешивались новые голоса.

— Не поеду, пока один не выйдет, мне всё равно кто, — хладнокровно прокомментировал водитель.

— Поехали быстрее, людям на работу пора, — росло возмущение. Ты сейчас выйдешь, твою мать...

— Только вместе с тобой.,.

Напряжение в тесном салоне нарастало. Мужчины заводились толи на публике, толи всерьёз.

— Не волнуйся, мужик, мы сейчас все с тобой выйдем и поговорим...

— Да я сейчас только свистну, ё,..,. в рот, весь авиаотряд соберётся с тобой поговорить, у знаешь тогда солидарность.., — мелькнули синие погоны летчика,

Я ежилась. Эта перепалка всем была противна, мне так показалось Только женщины сидели тихо, не вмешиваясь. Вдруг стало тихо. Теснота и присутствие женщин, видимо, не давало вспыхнуть страстям. Тишина нарастала и становилось ещё тревожнее. Тут один из мужчин резко вышел, хлопнув дверью. Такси тронулось с места. Быстро замелькали привычные глазу виды - универмаг, площадь, гостиница "Гулковская", названная так в связи с близостью аэропорта "Гулково". Выехав на шоссе, тоже, естественно, "Гулковское", машина неслась без остановок. Шоссе, раньше, несколько лет назад бывшее таким пустынным, ассоциировалось у меня только как дорога на кладбище "Вьюжное", где были похоронены мои отец и бабушка. Ещё этой дорогой я ездила на работу к матери, где она водила меня выдирать зубы. В общем, ни одного приятного воспоминания у меня с этой дорогой связано не было. Теперь, по прошествии некоторых лет, картина на шоссе существенно изменилась. По обеим сторонам дороги появились рекламные щиты, навязывающие своими наглыми как окрик фразами свой разнообразный товар: "Пепси", зажигалки "Крикет",. которые, оказываются, — "твои", автомобили "Фольксваген" и многое другое. Я успевала выхватить глазами крупные надписи: "А.О. "Коралл", "Карл Скуперфилд и К.", "Казино "Выхлоп", "Концерн " Хапкинс и Иванов". Наше такси обогнало переполненный, медленно маневрирующий на шоссе автобус, на боковой стене которого во всю длину красовалась надпись "Синебрюхофф" снова в России!" Видимо, надо было порадоваться этому вместе с Синебрюховым, но вот беда, не предупредили, кто это такой. Ближе к аэропорту "Гулково" появились рекламы отелей, пива, спиртных напитков и всевозможных сигарет, которые рекламировали красивые девушки, занимающиеся спортом. "Наслаждайся", - говорила девушка с обворожительной улыбкой, протягивая навстречу пачку сигарет "Инцест". Огромная, початая пачка, казалось, угощала, только вытяни руку. Кажется, они назывались "Голубая думка" или "Голубая дымка", впрочем, не так это и важно. Главное, что ехали мы очень быстро. По пути пассажиры просили остановиться шофёра и выходили по мере надобности. Ну вот и моя очередь покидать эту уютную машину. В запасе у меня оставалось минут пять. Как раз, заскочить в учительскую за ключом и журналом. Я прошла мимо уныло бредущих в школу детей. Их яркие курточки и рюкзачки своими яркими расцветками контрастировали с их мрачными опущенными лицами. Некоторые из них суетились в страхе опоздать. До чего же бесчувственным была архитектура этого учебного заведения. Может, в стихийном протесте против этого, в здании было так много выбитых стёкол. В этом случае можно оправдать тех, кто поднял на него руку. Замкнутое здание, фасад которого был большими железными воротами, поглощающее каждого входящего в большую мышеловку. Вход железная калитка, закрывающаяся на большой замок. "Скрипят задумчивые болты"... Школа вобрала меня в свой крепкий кирпичный кулак. Почему я до сих пор не могу привыкнуть к крикам, которые встречают сразу за входной дверью? Почему мне так дискомфортно в этих стенах? Наверное, это во мне осталось вместе с воспоминанием о школах, в которых училась я сама. Но ведь здесь работают люди, отдавшие школе и двадцать, и более лет жизни... При одной мысли об этом у меня холодеет на сердце. Мне становится страшно, как становится страшно всякий раз, когда я пересекаю порог, и холодный пот начинает проступать у меня на руках.

Я знаю, благодаря школе я стала больше любить своего мальчика и свою маленькую девочку, которую я вижу гораздо реже, чем этих чужих детей.

Беру в учительской ключ, рассеянно здороваюсь с преподавателями, чужими и безучастными. Ни одно приветливое слово не сорвётся с их сомкнутых губ. Мне всегда казалось, что общее несчастье обладает способностью объединять самых разных людей, но, оказывается, что оно же их и разъединяет.

Спускаюсь на первый этаж, где находится кабинет рисования и черчения и который я вряд ли когда смогу назвать "своим". На двери появилась краткая надпись "фак", написанная по-английски. Меня это не удивляет и не расстраивает. Мне всё равно, что будет написано на моей двери. Я не отношу это к себе. Почему я должна думать, что это относится ко мне? Ключ не входит в скважину замка. Я бесплодно тычу и тычу ключом. Вокруг меня начинает собираться толпа. Я понимаю, что скважина забита кем-то из них. Скорее всего туда засунута спичка или жвачка, что уже неоднократно проделывалось ими, когда они хотели сорвать урок. Я иду за помощью к учителю труда.

У него уже есть опыт в подобных вещах. После некоторых усилий, дверь удаётся открыть. Разочарованию их нет предела.

Им досадно, что дверь сумели открыть так быстро, а не провозились с ней, ну скажем, двадцать минут, когда от урока уже ничего не остаётся. В этот раз я раздала им начатые в прошлый раз рисунки.

— Снова это мудачество!—выпалил Д.

Как правило, я стараюсь не отвечать на выпады подобного толка.

—Здравствуйте, ребята, — миролюбиво сказала я.

Они уже сидели и что-то возили карандашами на своих листочках, кто серьёзно, кто делая вид, что он занят. Пусть, пусть хоть вид делают, только бы без инцидентов, думала я , лишь бы тихо было. Инциденты всё же случались. Помню как Б. толкнул Е. Неизвестно, с чего у них там всё это началось. Зато Е. так долбанул Б. по голове, что тот с размаху откинулся назад и ударился затылком по ребру скамейки. Тут же у него носом обильно пошла кровь. Их обмен ударами занял пару секунд. Б, рассвирепел, и , не замечая идущую носом кровь. Б. вцепился обидчику Е. пальцами в лицо и пытался выдавить ему глаза. Никто не попытался их разнять. Драка принимала ожесточённый характер. Ждать больше было нечего. Все окрики и требования оставить друг друга на них не оказывали никакого воздействия. Тогда пришлось вмешаться мне. Я отрывала от лица Е. руки Б., но сыплющиеся ими друг на друга удары начали доставаться мне. Они шипели и рычали как дикие звери. Внезапно Б, упал на пол. Е. отступил, он не мог бить беспомощное тело. Равнодушно наблюдающие за схваткой одноклассники спокойно пояснили:

— У В. в прошлом году уже было сотрясение мозга, он два месяца лежал в больнице. Е. в секции борьбой занимается и бить умеет.

Мне от этих комментариев самой стало плохо. Я испугалась, что парень может отдать богу душу.

— Вы это знали, — задыхалась я от гнева, — почему же вы не разняли их? — когда я волнуюсь, меня всю трясёт и на теле высыпают пятна.

К счастью, Б. приоткрыл мутные глаза. Нашлись те, кто помогли ему встать. Его начало тошнить.

— Проводите его домой, — сказала я и парня увели, унося его рюкзак.

После этого я много раз видела Б. на своих уроках, тупо смотрящего в какую-то точку. Он никогда ничего не делал, просто сидел и играл в приносимые им машинки. Б. грязно ругался, но я не хотела трогать его.

Кроме этого, запомнившегося мне случая, был ещё один, но не на самом уроке, а на перемене перед ним. Красивой девочке прыснули в лицо из газового баллончика, Она просто сидела и по её покрытому бардовыми пятнами лицу текли бесконечные слёзы. Она уже не жаловалась и просто прикладывала смоченный водой платок к коже лица. Несколько раз в класс заходили директор и завуч, выводили девочку в коридор и там разговаривали с ней, выясняя кто это мог сделать.

— Не знаю, удалось ли им это выяснить, как впрочем и не удалось выяснить мне, кто взорвал в классе какую-то громкую хлопушку, когда я что-то объясняя, развернулась лицам к доски. От неожиданного грохота у меня подкосились ноги, я растерялась, даже не знала что сказать в таком случае. Моё смятение и испуг были с радостью, естественно, замечены, а стало быть, цель, ради которой это всё затевалось, достигнута. На их лицах читалось глубокое и полное удовлетворение. Наверное, в такие моменты они бывают по—настоящему счастливы. Оставлю специалистам рассуждать на тему истоков детского садизма. У меня на этот счёт есть и свои соображения, но я не ручаюсь за их научную обоснованность. Пусть это обоснуют другие.

Урок подошёл к концу. Прозвенел звонок и все кинулись вон из класса. Я уже привыкла к тому, что отметки почти никого из них не интересовали. Исключением как раз было обратное, когда они подходили ко мне и начинали требовать сообщить непременно им их отметки. Скромность среди них выглядела самой, большой добродетелью. Очень редко, но можно было встретить девочку, терпеливо дожидающуюся своей очереди, которая не напирает на меня и не визжит мерзким крикливым голосом мне в самое ухо:

— Почему опять четвёрка? Почему вы не ставите мне пятерки? У предыдущей учительницы мы все получали пятерки, — и напирала на меня всем своим телом, пытаясь выдернуть журнал у меня из рук, чтобы просмотреть графу со своими отметками.

С немалым трудом мне удавалось выпроводить таких учениц из класса. Они выходили надутые и недовольные, бормоча себе под нос свои претензии. Они одевались ярко и зачастую очень крикливо, получив с отменой школьной формы возможность демонстрировать друг другу свои наряды. "Как на дискотеке"— говорили учителя в учительской. Это была своеобразная выставка тщеславия, по которой хорошо прочитывался достаток в семье.

Я прошлась по классу, заглядывая в парты. Там можно было увидеть и лузгу от семечек и скорлупу грецких орехов. Парты были забиты скомканной бумагой, обертками от жвачек, яблочными огрызками. Неужели трудно донести этот мусор до помойного ведра? Это возмущало меня даже больше, чем похабные надписи на крышках столов и сиденьях скамеек. Я уже привыкла к ним, хотя, не скрою, они коробили меня, эти надписи, вышедшие из под руки невинных ягнят. Вот переписка двух девочек подружек. на скомканном листе написано: "Жалаю тебе скарее стать пиздой", и тут же не очень разборчивый ответ в таком же стиле. Беру эту гадость двумя пальцами и отношу в помойное ведро. Я делать этого не должна.

Это работа уборщицы мыть класс, выносить мусор. Уборщицы не идут работать на такую мало оплачиваемую работу, я бы сказала, символически оплачиваемую работу, А начальство, тем временем похаживает, в классы заглядывает и замечания делает.

— Т.Н., посмотрите, что творится у вас в классе. Назначьте дежурных, пусть они всё подметут и вымоют пол.

Я говорю, что просила двух девочек остаться после урока для уборки класса, но они сбежали от меня, хоть в руке у меня и остался рукав платья одной из них, за который я уцепилась, пытаясь удержать негодяек.

— Т.Н., вы должны проявить свою власть учителя. Пока они это не почувствовали, вы от них ничего не добьетесь.

Вот в этом и было слабое звено в моей педагогической деятельности, начавшейся не столь давно. Мне не нравились эти слова "проявлять власть". Все люди, пытающиеся как-то проявить власть становились мне неприятны. Слишком часто, если не сказать, постоянно я сталкивалась о этими проявлениями в своей семье, со стороны моей собственной матери. Она добивалась одного, а эффект достигался противоположный. Все, даже очень светлые воспоминания детства отравлены этим ядом. Я противилась такому грубому диктату, который, наталкиваясь на пассивное сопротивление, не гнушался и физической расправы. Много болезненных воспоминаний, корёжащих мою душу, ещё сохраняёт моя память. Результатом такого силового воспитания стало моё неприятие властности, диктаторских замашек волюнтаризма. Я не живу со своей матерью и наше общение ограничивается узким кругом бытовых проблем. Я встречаюсь с ней не чаще раза в неделю. Зато сколько нежности в душе я сохраняю к своим первым учителям, открывающим мне секреты творчества... Я всех их помню по именам, я помню само ощущение стен, в которых я училась. Это было как побег и поэтому было праздником. Кажется, закрыв глаза, мне удастся без труда погрузится в состояние этих занятий. Тишина, только карандаши старательно шелестят по бумаге. Яркое закатное солнце розовыми лучами прокрадывается в маленькие арочные окна. Пронзительные крики чаек, качающихся в холодной воде канала. Ослепительные блики солнца, рябь воды и белые взмывающие птицы. Такою запомнилась мне моя художественная школа. Были ли властными наши учителя? Тогда мы побаивались их. Авторитет их в наших глазах был безусловным. Теперь я оцениваю всё иначе. Они были строги и добры к нам. По большому счёту они любили нас, что не мешало им быть требовательными к нам. Не могу вспомнить ни одного примера демонстрации властности по отношению к кому-нибудь из нас.

Радость осталась незамутнённой. Да и можно ли кого-нибудь железной рукой привести к счастью? Нужно ли ожидать благодарности за такое счастье? Да и железная ли у меня рука? Я посмотрела на свою руку. Рука у меня мягкая, белая, кисть нежная, худая. Я так не люблю сжимать кулака. Я люблю гладить кошку, садящуюся ко мне на колени. У меня небольшой рост, круглое лицо, коротко подстриженные волосы. Я ношу джинсы и длинные свитера, не люблю юбки, шальки, колготки, кружевные кофты, маникюр и браслеты на руках. Наверное, потому что их у меня нет. В этой школе принято дорого и шикарно одеваться "на работу как на праздник", каждую неделю менять гардероб, отыскивая что-нибудь новенькое. Если же я погружаю себя во что-то из своих вещей, то это, с уверенностью можно сказать, не менее, чем на месяц. Я, конечно, выстираю запачканную одежду, но заменять её на что-то другое не буду, если только меня не побудит к этому изменение погоды в сторону похолодания ила потепления. Таковы мои привычки, вытекающие из моих возможностей. У меня не представительная внешность. Я не худая, не ношу очки, на голове у меня нет сложной прически. Все атрибуты внешности "типичной" учительницы у меня отсутствуют. Как раз такую учительницу я как-то встретила в автобусе, когда ехала после работы домой, Она была очень бледной и выглядела так устало, что её яркие губы горели на белом лице. В.Г. сообщила, что едет в Поликлинику, где хочет обследоваться насчёт своего здоровья. Она уклонилась от прямого ответа, как человек, которого гложет что-то внутри. Сказала, что недавно уволилась, проработав в школе семнадцать лет.

— Не могу больше, хочу отдохнуть, — с болью вырвалось у неё, — муж говорит: сиди дома, уж как-нибудь обеспечу. Пусть обеспечивает, — добавила она, улыбнувшись какой-то вымученной улыбкой. В школе я видела её совсем другой, волевой и бодрой женщиной. Видно, только уйдя из этих стен, она позволила себе стать просто человеком, заплатив за это немалую цену.

— Что я приобрела, работая? Да, заработала фарингит, едва отработаю пять уроков, а на шестом уже голоса нет, теряю голос, прихожу домой — только шиплю как змея или вовсе молчу, дома меня и не слышит никто. Была у врача, говорит — расхождение голосовых связок. Это наше профессиональное заболевание.

Я вспомнила, что тоже иногда, срываю голос, когда приходится говорить с сильным напряжением. Так вот что это такое...

Неужели и мне уготована участь этой несчастной женщины, высосанной школой, до срока увядшей и больной, не способной даже заснуть, не закинув в себя целой горсти транквилизаторов, и приучившей себя к ним настолько, что засыпать без них уже не могла. Её печальный пример поразил меня в самое сердце. В глубине души шевельнулась зависть: у неё хоть муж есть, который берётся её содержать. А в общем то завидовать ей не в чем, да и зависть низменное чувство. Она несчастная женщина. А кто счастливая? Все ли из женщин учителей так мучительно ощущают свой конфликт со школой’? У всех ли в глазах застыла усталость? Конечно же нет. Достаточно было вспомнить директора. Л.А. была воплощённой властью, её зримым символом. Её флюиды так пагубно действовали на меня, что, проходя мимо неё, я бессознательно съеживалась. Так проявляла себя печать, наложенная на меня средней школой. В глазах Л.А, я почти никогда не видела дружелюбия, только напряжённость и застывшее чувство долга. Вместе с тем в ней проявлялась женщина с её любовью к эффектам, дорогим красивым вещам и костюмам. Её короткая стрижка дополнительно усиливала общее впечатление от её волевой целеустремлённой личности. Её внешняя броня не позволяла судить о том, тяжело или легко нести ей своё административное бремя, Когда Л.А. принимала меня на работу, она буквально прожигала меня взглядом, как бы телепатически считывая с меня информацию и пытаясь определить кого и как надолго она берёт в учителя. Но в силу отсутствия других претендентов на эту должность и продолжительного ожидания "хоть кого-нибудь", ей ничего не оставалось как взять меня. "Не передумаете через два дня? Скажете мне, тогда начну вас оформлять", — предупредила меня Л.А. "Постараюсь," — кажется так я ответила ей кисло. Через два дня действительно, спросила меня, буду ли я работать дальше и я согласилась. На тот момент других вариантов у меня не было. Теперь, по прошествии некоторого времени, я до сих пор не знала, продолжается или закончился мой испытательный срок в школе, Возможно я до сих пор являюсь в ней случайным, чтоб не сказать "лишним" человеком. Во всяком случае, многие из здешних "старожителей" (старожилов-долгожителей) смотрят на меня именно так. В их глазах скрытый подтекст "что делает здесь эта особь?" Одна преподавательница стала интересоваться по какой методике я провожу свои занятия, есть ли у меня собственная разработанная, авторская программа или я пользуюсь готовой методичкой по своему предмету. В её заинтересованности на мой взгляд, было меньше внимания к моей методике, чем ко мне, в состоянии ли я вообще справляться с этой работой, с таким скепсисом она разговаривала и смотрела на меня. Я, естественно, сразу её успокоила, сказав, что пользуюсь методичкой, несколько видоизменяя задания в сторону их упрощения, отталкиваясь от того, что уровень учащихся не позволяет преподавать по писаному. Вроде бы такой ответ её удовлетворил и больше она ко мне с вопросами о преподавании не обращалась. Впоследствии оказалось, что моего институтского образования было слишком много как для учащихся, так и для самих преподавателей, некоторые из которых вели рисование, не имея специального художественного образования и не испытывая по этому поводу никаких комплексов и даже получая за своё преподавание зарплату. Это не казалось странным никому из них, но как бы они отреагировали на то, если бы преподаватель — историк добровольно стал вести химию, а физик замещал литературу? Такое отношение к рисованию в этой школе свидетельствовало о низком рейтинге к самому предмету, если бытовало мнение с том, что его может вести "любой" учитель. Старое правило "беда коль сапоги тачать начнёт пирожник, а печь пирожное сапожник" здесь не соблюдали. Может, таким образом кто-то из них пытался ценой собственных усилий внедрить в систему образования принципы вальдорфской педагогики? Увы, о такой, похоже, даже не слыхали. Новаторство и проявления самостоятельности перестали быть наказуемыми и стали поощряться. Но это была педагогическая "косметика", сама же система продолжала оставаться незыблемым монолитом, труднее всего поддающемся переделке. Если по внегласному установлению предметы остаются делимыми на основные и второстепенные, тем самым мечта воспитать гармонично развитого человека будущего отдаляется в дальние дали. То, что было так очевидно Рудольфу Штейнеру и его многочисленным последователя в 20-е годы в Германии, а потом успешно подхвачено энтузиастами педагогики в других странах, у нас продолжает существовать как информация "на заметку" в специальных изданиях типа "Мучительская газета" или журнала "Свинья и школа". Может, этот иностранный педагогический "дичёк", Вальдорфский метод, не способен прорасти на нашей отечественной кислой почве, такой бедной полезными элементами, такой каменистой и невозделанной, отравленной гербицидом идеологии и волюнтаризма. А эта трогательная матерински-отеческая забота и внимание к каждой индивидуальности с неизбежным уважением к личности каждого ученика как отдельного микрокосма с его уникальным своеобразием и неповторимостью — краеугольный камень ученья Штейнера. Вальдорфская школа — второй дом ребёнка, но только второй, а не первый. Приоритет воспитания Рудольф Штейнер беспрекословно оставлял за семьёй, этому дереву, на котором произрастают плоды, а как давно известно — не может худое дерево дать добрые плоды, и наоборот. Говоря по-русски яблоко от яблони недалеко падает, о чём нигде так не убеждаешься как в школе, вступая в отношения со школьниками, этими плодами воспитания или отсутствия такового. Вальдорфская школа уникальна тем, что она берёт на себя функции некоего "утюга", выглаживающего морщины сгадившего портного, то есть родителя, по поговорке: "Что портной сгадит — утюг сгладит". Но это практически неприменимо к нашей школе или к нашим семьям. Я бы перефразировала так: "что наш портной сгадит — ни один утюг не сгладит". Встаёт вопрос: хорош утюг? Утюги ведь тоже бывают разные, например с паром или без него. На чём гладишь - тоже имеет немаловажное значение: На столе, на стуле или на гладильной доске. Когда гладишь на столе или на стуле практически невозможно прогладить как следует плечи, спину и подол у платья, если гладишь платье, а если гладишь, скажем, брюки, то никак не про гладить их верхнюю часть у пояса. Я, вообще, стараюсь гладить как можно реже в силу отсутствия у меня в доме гладильной доски. Когда я стираю, то стараюсь придать вещам их носильный вид, чтобы они высыхали, что называется "по форме". Этот способ себя почти идеально зарекомендовал при стирке толстых зимних вещей, таких как свитера и джинсы, но их как известно, и так не гладят. Впрочем, если кому-то пригодятся мои практические советы применительно к системе воспитания, я возражать не буду. Лучше всего за себя говорит сам Рудольф Штейнер, цитируемый мной по книге "Воспитание к свободе" Педагогика Рудольфа Штейнера : "Вы можете сколько угодно говорить с ребёнком, можете сколько угодно учить его, но всё это останется втуне. Важно то, каковы Вы сами — добры ли, проявляете ли доброту в своих поступках, или злы, раздражительны, и демонстрируете это своим поведением. Короче, всё, что Вы делаете, воспринимается ребёнком, и продолжает существовать в нём. И это главное. Ребёнок — как бы единый орган чувств, реагирующий на все впечатления, возникающие у него от конкретного человека. Поэтому нельзя полагаться на то, что он способен отличить хорошее от плохого. Надо постоянно помнить — всё, что происходит в непосредственном окружении ребёнка, преобразуется в нём в дух, душу и плоть. Его здоровье и развивающиеся наклонности зависят от того, как ведут себя его близкие" Сказано это было 13 августа‚1924 года и как видим, не потеряло своей актуальности и по сей день, даже актуальность возросла теперь, когда понятие души" постепенно возвращается в наш словесный обиход.